| Ты ведь помнишь то время, когда солнце было другим или это всего лишь записи на твоем эоне, которые не позволяют забыть ту жизнь, где не было кислотных дождей, купола над городом и искусственных тел с вечной жизнью. Ты стал первым ребенком — почти, что новым Иисусом, рожденным от Бога, в которого можно верить или нет, но точно можно видеть своими глазами новый, «совершенный» мир, который был создан его руками, с возможностью жить и не умирать (предсказывали ли самопровозглашенные пророки такое будущее или из под их взора ушло, что новый Бог подарит вечную жизнь своим «детям» — ты ведь иногда даже продолжаешь искать ответ на вопрос, который веришь, что задаешь не ты один). Предсказывали ли самопровозглашенные пророки рождения у нового Бога сына, который не согласит склонить голову в своих мольбах к Отцу, для которого его старший сын (единственный сын на столь долгие годы), будет подобен мессии, рожденный для мира, что изменяется с тем же темпом, что растешь и ты (сохраняя в себе все пороки, которые проращиваешь внутри себя ты и плевал бы ты на новые заповеди — правила — что так старательно твой отец пытался тебя заставить помнить). Ты все еще не веришь в то, что отец тебя хоть когда-то любил (но веришь, что заставил его все же собой гордиться, пусть он вместо похвалы всякий раз бросал в твой адрес новые укоры, новые замечания), но точно знаешь, что для матери ты то настоящее чудо, которым она упивалась многие годы, являясь твоим бастионом, стоящая до горящих рвов вокруг себя, но не допускающая, чтобы ее муж сломил остатки нежности в мальчике, который в свои десять лет уже не знал, что значит показать слезы (слабость, которая будет жечь глаза даже в девяносто пять). Мир менялся. Менялся ты. Из мальчишки, что прятался среди платьев, вдыхая тонкий аромат лаванды духов, которым, кажется, была насквозь пропитана кожа матери (такой родной, такой надежный) — до подростка с его первой влюбленностью (тайной, ты ведь не зря боялся, что стоит только этой тайне раскрыться, как ты все потеряешь). Ты не зря боялся — как никто другой, ты ведь лучше всех знал правила, которые ты пусть и нарушал, но ты как тот грешник все же стоял по итогу на коленях, склонив голову и просил прощения у отца, как будто где-то на подкорки мозга был страх перед возможным адом, в который смелости не хватило бы отправиться, чтобы плюнув на все, поддавшись всем грехам. Наверное, не стоит жалеть, ведь главное, ты познал то чувство, к которому не каждому позволено дотронуться (наверное, не стоит жалеть об осколках сердца, что осталось тебе, но ты жалеешь — ты хотел бы, чтобы появилась возможность стереть все это из памяти, так иногда мечтая, чтобы тебя отправили на обнуления, давая шанс ничего не помнить из той части жизни, где был тот нужный поворот на развилке, что мог привести к настоящему счастью).
К счастью, которое сам же пропускаешь, ведь им могло стать рождения ребенка (пусть от той, кого никогда и не полюбишь, но в мальчике, которого ты когда-то взял на свои руки, могла уместиться вся твоя жизнь — так почему же ты не дал шанса). Не себе. Не сыну. Как будто испугался, что стоит только полюбить эту кроху на своих руках, как в груди остатки сердца рассыпаться, не давая хоть что-то чувствовать (глупый, в этом ты такой глупый, хотя твой мозг в состоянии за мили секунд переработать килотонны информации, но ты такой беспомощный в том, что касается твоей человеческой сущности — чувств). Даже ведь слез счастья не было, они все жгли, как когда-то в детстве, только улыбнулся, улыбался пока Один был маленьким и не мог понять этой твоей улыбки (только с ним наедине, когда, почти как вор, что влез в чужой дом, входил в его комнату и сидел у его кроватки, кончиками пальцев аккуратно рисуя по контурам по лица), которой после ты стал почему-то смущаться, стал бояться. Тратя годы: свои и его (но что годы, когда у вас теперь была вечная жизнь — никто ведь не предупредит тебя, что твой сын пожелает прожить лишь одну жизнь и ты своими глазами увидишь, как он состариться и умрет) — ты, не замечая, обратился в своего отца, к которому никогда бы не посмел прийти со своей проблемой (только вот у Одина не было матери подобной твоей, что стала бы его личным бастионом). Ты потерял его, а твоя гордость за него, которую проживал только внутри себя, когда учителя хвалили его, когда он самостоятельно достигал новой вершине, она вообще эта гордость хоть что-то значила? Может ли гордость хоть что-то значить, если она по итогу не находит того адресата, за которого ты ее испытываешь.
Ты был гением (не только своего поколения, а целых поколений будущего) и твой гениальный ум, мог с легкостью разрешить вопрос, почему же ты единственный ребенок в семье, которая создала новый мир, но тот же гениальный ум по итогу было необходимо вновь перезагружать, чтобы все же понять, что же нарушилось в этом простом алгоритме, когда мать тебе сообщила о том, что скоро ты станешь братом. Не то, чтобы ты возражал, слишком много лет тебе уже было, чтобы ты воспринял это каким-то бойкотом и нежеланием делиться вниманием своих родителей (любовью матери) с кем-то еще, но как-то это выбивалось из ритма жизни, к которому ты все же привык (или тебе было просто жаль будущего ребенка, что столкнешься с холодным умом вашего отца, который воспринимает все живое вокруг как эксперимент, который должен обязательно получить положительные результаты). И ведь сам первые несколько лет воспринимал рождение сестры, как эксперимент, за которым было просто любопытно наблюдать, и, видимо, ты был этим слишком увлечен, раз не понял, как так получилось, что сестра стала на ту же линию любви, где стояла и ваша мать (две женщины из твоей жизни, для которых ты самый храбрый, самый добрый, самый лучший — для которых ты все еще человек). И разве не общение с Вероникой по итогу заставило думать об ошибках, которые были тобой допущены с сыном? Да, ты не кинулся их тут же исправлять, желая нагнать упущенное, в жажде как можно ближе узнать его, узнать его жену, своего внука, но ты уже хотя бы напрямую спрашивал у Одина о его делах, а не просматривал файлы, где в сухом сексте были факты об успехах уже давно взрослого мужчины, который в отличие от своего отца любил и был любим в ответ.
Двух других сестер и брата, ты уже не воспринимал, как эксперимент, но твое любопытство с ними не было столь живым, каким было с Вероникой и только Веро может отвесить тебе подзатыльник, воспринимая тебя не как старшего брата, а как невыносимого упрямца, что может с трибуны на очередной пресс-конференции, болтать текст не по бумажке, утвержденные и продуманные слова, которые вновь не начнут волнения в толпе. Тебе скучно — тебе так невыносимо скучно, почему ты не можешь развлечь себя новыми перешептываниями среди жителей дискритов, которые все еще почему-то не привыкли к тому, что сын их бога иногда слишком эксцентричен (и он далеко не Иисус, готовый быть распятым толпой) — сколько же тебе еще лет нужно прожить, чтобы они это поняли. | |
